Тёща
Мои визиты к тёще в последние её годы напоминали ритуальный обряд, неторопливый и торжественный. Вначале мы пили чай, обсуждали политические новости, я рассказывал об успешной карьере её внуков, живущих в дальнем зарубежье, а затем наступал черед рассматривать яркие и примитивные акварельные натюрморты с неизменными розами, пейзажи с лебедями на пруду и портреты знаменитостей, срисованные с экрана телевизора. Особое удовольствие Елене Ивановне доставляли мои угадывания, кто изображен на её рисунках.
– Правда, очень похож? – выжидающе смотрела на меня тёща.
Сложно не узнать в усатом мужчине в широкополой шляпе Михаила Боярского, а в седоволосом великане Дмитрия Хворостовского.
– А это кто, неужели вы меня изобразили?
– С вашей свадебной фотографии срисовала, – радовалась Елена Ивановна.
Сидеть без дела тёща не могла, работала на заводе до семидесяти лет, ткала домашние ковры, а потом коротала одиночество с акварельными красками. Все стены в её доме увешаны вышивкам, коврами ручной работы и картинами, солидный рулон их хранится и в нашей квартире. А еще она любила петь, подыгрывая себе на гитаре. Заканчивались встречи всегда одинаково: усадив меня в кресло, она рассказывала свою героическую биографию. Я дословно знаю эти тяжёлые и мало радостные истории о её детстве, похищенных войной годах юности, неудачном замужестве и изнурительным труде многостаночницы на мелькомбинате и электровакуумном заводе, но воспринимал сбивчивые повествования как должное, иногда переспрашивая, чтобы показать, как внимательно слушаю.
– Мне скоро девяносто, а помню всю жизнь свою до мельчайших подробностей, иногда ночью проснусь и вспоминаю, вспоминаю… До самого утра лежу, прокручиваю в голове, как кино, свою молодость. Как до школы с ведёрком собирала коровьи лепёшки, а потом месила их с нарубленной сорной травой и на деревянном станочке делала аккуратные кизяки для зимнего отопления. Как в войну шестнадцатилетней девчонкой шпалы укладывала, как недоедали. Сегодня сложно уразуметь, как можно часами перебирать солому в надежде найти несколько зёрнышек. Однажды под старым урюком мы насобирали ведро прошлогодних косточек. На радостях наелись, а утром всё звено встать не может, ноги опухли. Пришлось вызывать дрезину, неделю нас в лазарете кислым молоком отпаивали. А в октябре сорок четвертого неожиданно выпал снег, а мы работали тогда на разъезде около Мерке в ситцевых платьицах, да в тапочках, сапоги трудармейцам не полагались. Бригадир нас пожалел, отпустил по домам, а его потом за это судили. Жаль, не умею грамотно поведать. Вот ты, зятёк, вроде как учёный, описал бы, как прожила я жизнь долгую и трудную, хотя кому это сейчас интересно. Когда внукам рассказывать начинаю, отмахиваются, мол, война, всем тяжело было, и никто, кроме тебя, слушать не хочет. Да, война! Будь она трижды проклята, а всё равно чаще помнится что-то хорошее. Праздновать 8 Марта нашу бригаду привезли во Фрунзе. Бригадирше Паше Воробьевой, она гораздо старше нас была, ей двадцать один стукнуло, и муж у неё на фронте без вести пропал, тогда грамоту дали, и всех винегретом накормили. Один фронтовик пожилой уже, без руки, нас барышнями назвал, так мы всю дорогу обратно до Кара-Балты песни пели да хохотали. Смешно нам казалось, какие же мы барышни. Правнучке моей Ленке, которую в честь меня нарекли, тоже шестнадцать, смотрю я на неё, да разве сможет она мешок пятидесятикилограммовый поднять, а я эти кули со свеклой одна на бричку грузила и по раскисшим от дождя полям на быках вывозила. Зато какую гордость я испытывала, когда за трудодни два мешка пшеницы и полмешка сахара домой привезла…
Я познакомился со своей тёщей сорок лет назад, когда впервые прилетел во Фрунзе в отпуск. Встретили меня настороженно, мой задорный оптимизм, что всё устроится само собой, надо лишь чуток подождать, Елене Ивановне пришелся не по душе. Как и все советские люди моего поколения, я был уверен, что государство обязано обеспечить молодого специалиста работой и жильём, а моего ребёнка – детским садиком. До начала обещанного коммунизма оставалось ждать сущие пустяки. Женился я молодым и глупым сразу после окончания Томского политехнического института, выбрав при распределении Дальневосточную геологоразведочную партию стройматериалов, базирующуюся во Владивостоке, но отправили нас работать на Камчатку. Романтический настрой советского времени, когда диплом горного инженера давал неограниченные возможности найти высокооплачиваемую работу на необъятных просторах всех союзных республик, не вызывал тревожных сомнений в завтрашнем дне. Сейчас, я, наверное, сто раз поразмыслил бы, какой груз ответственности возлагаю на свои плечи, а тогда желание посмотреть мир и попутешествовать подальше от родного дома одолевали меня, и я полетел с молодой женой на край света. О чем я думал? Да ни о чём. Трудности нас не пугали, а неустроенный быт представлялся явлением временным. Единственное, что меня слегка напрягало, это то, что мы ждали первенца, а поселили нас в одном балке с рабочими на шлаковом карьере у основания потухшего вулкана. Супруга ездила в женскую консультацию до ближайшего поселка за сто километров на попутных самосвалах, изредка приезжавших в карьер за шлаком. Гарантированное молодым специалистам жильё нам тогда так не предоставили, но зато разрешили уволиться до окончания срока двухгодичной отработки. При расчёте с нас вычли ранее выданные подъёмные, и мы практически без денег прилетели к моим родителям в Кузбасс. В Кемерово мне удалось устроиться на работу в солидный трест инженерных изысканий, и мы снимали угол с минимальными перспективами на получение жилья даже в малосемейном общежитии, поскольку утратили права молодого специалиста. Я постоянно мотался по геологическим объектам, а супруга с грудным ребёнком оставалась одна и с дочкой на саночках в сорокоградусные морозы прогуливалась на молочную кухню за пять трамвайных остановок туда и обратно. Прошёл год, дочь уже начала ходить, а ясли и детсад в профкоме нам обещали в лучшем случае через пару лет. В общем-то, обычные проблемы молодой советской семьи. Елена Ивановна решила все наши житейские трудности кардинальным способом.
– Переезжайте жить ко мне. Достроите времянку, которую я для сына затеяла. Он с молодой женой завербовался строить Зейскую ГЭС. Когда вернутся, Бог ведает. Обживетесь пока, а там видно будет, – её решительный настрой не оставлял нам поводов заикнуться о своем мнении.
Так, сам того не желая, я попал в примаки. Сбережения у нас отсутствовали, богатые друзья и родственники тоже, но самое забавное, что я имел лишь смутные теоретические представления о жилищном строительстве. В саду у тёщи стояли кирпичные стены с размахом задуманной времянки. Оставался сущий пустяк, как она говорила, сделать потолок и крышу, настелить пол, раскинуть электропроводку, поставить контрамарку, подключиться к водопроводу да заштукатурить стены – и всё, можно отмечать новоселье. По существу, наша семья оказалась в полной зависимости от Елены Ивановны и её второго мужа Ивана Ивановича, инвалида Отечественной войны с пятью пальцами на двух руках.
Чёрная полоса густыми мазками перечеркнула мое романтическое представление о том, что материальные блага валятся с небес, и поставила жирный крест на безмятежном существовании. Хорошо, хоть работу я нашёл сразу. В Институте инженерных изысканий мне предложили довольно высокую, но хлопотную должность начальника буровой партии. Тотчас же на меня обрушились заботы об обеспечении двух десятков самоходных буровых установок инструментом и оборудованием, организации выезда их на объекты по всей Киргизии. Голова шла кругом от ежедневно возникающих проблем, требующих немедленного разрешения. Приходилось крутиться волчком, искать запчасти, устанавливать производственные связи, внедрять новые технологии. Весь день проходил в суете и конфликтах, и к концу дня я с ног валился от усталости, а по вечерам мы строили дом.
Тёща встречала меня у калитки, и я из принципиального начальника превращался в бесправного работника.
– Давай, зятёк, быстро ужинай, грузи кувалду и лом на тачку и дуй на улицу Фучика, там дом сносить собираются, я договорилась на счёт оконных рам и дверей.
Дом на слом хотя и простоял полвека, но разрушение его мощных стен требовало недюжих усилий. Довольный собой, что удалось извлечь оконные рамы, не разбить ни одного стекла, я с чувством выполненного долга катил тачку через засыпающий город. Елена Ивановна контролировала результат:
– Что же ты половые доски не захватил, давай ещё разок сгоняй, время и одиннадцати нет, за пару часов успеешь. Мое бесправное положение не допускало каких-либо возражений, и тачка снова, гремя на всю округу, отправлялась за стройматериалами.
Следующий вечер отметал всяческие надежды на передышку. Рядом с огромной кучей глины, перекрывающей проезд в переулок, стояла Елена Ивановна с лопатой.
– Мне за две бутылки водки самосвал глины свалили, теперь соседям ни проехать, ни пройти, я уже тридцать ведер перенесла, давай, зятёк, оторви задницу от стула, надо сегодня перетаскать глину в сад.
Свою лепту в моё трудовое воспитание вносил и Иван Иванович.
– Где тебя делали, такого безрукого, чего проще дранки на станке настрогать, чему вас только в институтах учили, – Иван Иванович слыл мастером на все руки и, казалось, умел делать всё, но из-за инвалидности, в основном теоретически. Полный верстак с инструментами и домашние станки по деревообработке, которых я раньше в руках не держал и в глаза не видел, предоставили в мое полное распоряжение. Навыки работы с ними я получал по ускоренной программе под нелицеприятные оценки Иваном Ивановичем моих способностей.
Из-за отсутствия денежных средств для найма строителей, под неусыпным руководством тёщи и Ивана Ивановича я освоил работу электрика, штукатура и плотника, и через четыре месяца мы въехали в собственные апартаменты. К тому времени нашу дочь как внучку инвалида Великой Отечественной войны приняли в ближайший детский садик, а жена смогла устроиться на работу. Однако возможность расслабиться не представилась, создавалось впечатление, что Елена Ивановна специально придумывала срочные и неотложные дела по хозяйству, требующие моего непосредственного участия.
Однажды случайно я подслушал разговор тёщи со своей дочерью.
– Сколько хороших парней за тобой ухаживало, тот же Женька, здоровый, красивый, выучился на лётчика. А ты привезла этого дефективного, голь перекатную, работать не умеет и не хочет, горазд только книжки читать.
Естественно, родственных чувств к тёще я не испытывал и планировал как можно скорее избавиться от её опеки, уехав куда-нибудь подальше. Выходов из создавшегося положения мне представлялось два. Один из них – армейская служба, благо в военном билете у меня записано «лейтенант запаса». В военкомате заинтересовались моей дефицитной специализацией ракетчика и пообещали служебную квартиру в городе и быстрый карьерный рост. Существовал и ещё один вариант – отправиться с семьей на работу за границу. Я вел разведку в обоих направлениях, но в армию меня не взяли из-за глубокой близорукости, а приглашение на работу в Монголию притормозил райком партии.
К тому времени вернулся с Зеи шурин с женой, и Елена Ивановна сразу заявила о приоритетных правах сына на времянку.
– Это я ему разрешила строительство, и не имеет значения, что вы немного её доделали, скажите спасибо, и так прожили в ней бесплатно четыре года, пора подыскивать собственное жильё.
Устоявшийся семейный мирок рассыпался в одночасье. Со своими проблемами я отправился к директору института просить комнату в общежитии, тогда я ещё не знал, что с аналогичным требованием к нему наведывалась Елена Ивановна. До сих пор не в курсе, что она там ему наговорила, но однокомнатную квартиру нам неожиданно выделили. С тёщей мы разъехались, и отношения стали помаленьку налаживаться.
Рыжей Елена Ивановна пошла в отца, унаследовав его упёртый характер и крепкую крестьянскую кость. Он остался в её памяти кряжистым добродушным, почти сказочным великаном, редкие появления которого сопровождались запахом ароматного хлеба, певучим украинским говором и любованием на свое чадо. Пестование родной кровинушки для старого солдата Ивана Иваненко, вдоволь покормившего вшей в окопах на фронтах Первой мировой воины, оставалось единственной отрадой. Всё его семейство: родителей, сестру, жену и четверых малолетних деток – унесла безносая с косой в начале двадцатых, когда страшный голод свирепствовал в Поволжье. Лишь его одного, больного и измождённого, сердобольные люди вывезли из Самары в Киргизию. Поначалу солдат жил в работниках. Хозяйства у первых переселенцев в Чуйской долине в те времена ещё были крепкие, добротные. В одном из хуторов на окраине Кара-Балты пригрели истощённого солдата, откормили, и он в благодарность за доброе дело три года трудился не покладая рук. Это потом в период коллективизации всех зажиточных переселенцев отправят эшелоном в Сибирь и назовут кулаками и эксплуататорами, а до того отношения складывались гораздо проще, по-человечески. Когда Иван надумал заводить свое хозяйство, выделили ему за старания пару быков и лошадь. С таким приданым и перешел старый солдат к вдовой Агафье Андреевне Лютиковой. Её первый муж умер от пьянства, «сгорел от вина», как тогда говорили, оставив в наследство трех малолетних детей и саманную хатку на единственной улочке в Ново-Николаевке. Тяжко крестьянствовать без мужика, вот и приманила к себе Агафья рыжего работника, а через год одарила его дочерью Еленой. С началом коллективизации их быков, коров и лошадей забрали в колхоз, но работать на «антихристов» Иван не захотел. Не по душе ему пришлись неразбериха и неумение вести хозяйство. Верховенствовала в колхозе беднота, без деловой жилки. Забрав у селян зерно и сено, правление не позаботилось о его хранении. В наспех сколоченных амбарах намоченное осенними дождями, зерно проросло, а сено сгнило. Освоившись в чужом краю, старый солдат, имеющий начальное образование и природную смекалку, отправился строить Турксиб, однако родившуюся дочь не забывал, изредка наведывался, оставляя заработанное.
– Чахнет что-то доченька моя, может, хворь какая прицепилась, дохтору её показать треба, – говорил он и нёс свое чадо на руках в больницу, закинув за плечи ещё и мешок с живым гусаком. – Просто так без подмазки врач хорошо лечить не станет, посмотрит, пощупает и отпустит, а если ему гуся подсунуть, то он и порошки, и пилюли, какие треба, назначит.
Не одного гуся пришлось относить в больницу, и «дохтора» постарались, подняли Елену на ноги, но тут случилась новая напасть – угроза голода нависла уже над Семиречьем. Жестокая засуха сожгла хлеба и травы еще ранней весной, а к осени из казахстанских степей потянулись потоки голодающих, отмечая свой скорбный путь трупами на дорогах Киргизии. Не уродилась пшеница и в Чуйской долине, но крестьян от голода спасали огороды, которые поливались из колодцев. На зиму заготавливали сухофрукты, картофель, солили огурцы и капусту. Как-то в яме меж корней упавшего тополя Агафья нашла завёрнутый в тряпьё небольшой свёрток. Когда развернули кишащее вшами одеяльце, то увидели маленького казахского ребенка месяцев трех от роду, который уже не кричал, а только моргал глазками. Ветошь сожгли, дитя вымыли и поручили его шестилетней Елене. Холодной зимой и знойным летом на печной лежанке выхаживала юная няня младенца, подкармливая его смоченными в воде сухариками, завёрнутыми в марлю. Через два года, когда найдёныш подрос и, бойко болтая, быстро бегал на своих ножках колесом, заехал к ним уже не молодой казах с просьбой вернуть сына. Плакал джигит, на колени становился, ноги Агафье целовал, а увёз ребенка и больше о себе ни разу не напомнил.
Семья пережила голодные годы благодаря поддержке отца Елены, перешедшего строить Кара-Балтинский сахарный завод, но сам он в 1935 году заразился брюшным тифом и умер.
Вновь оставшись без кормильца, семья жила трудно, однако старшие сестры Надежда, Мария и брат Дмитрий уже работали в колхозе. Дмитрий выучился на тракториста и получал на трудодни полновесные мешки с пшеницей и сахаром. Из-за болезни Елена пошла в школу на три года позже. И хотя она училась хорошо, чувствовала себя среди малолетних одноклассников неуютно и после 5-го класса учиться не захотела, а стала помогать сёстрам на колхозных полях. Хотя брат не одобрял:
– Дура ты, дура! Выучилась бы, тогда счетоводом или учётчиком в конторе могла бы работать.
Скучно сидеть за партой, когда вокруг кипит бурная жизнь. Наступало время энтузиастов, создающих новую жизнь. Через посёлок постоянно проходили молодые колхозники, привлечённые к строительству дороги на Суусамыр, распевая задорные частушки.
В Суусамыр дорога прямо,
С Суусамыра косяком,
К Суусамыру шли обувшись,
С Суусамыра – босяком.
Когда началась война, Елена уже трудилась в колхозе свекловодом. За каждым колхозником закреплялся надел свекольного поля, который полагалось не только полоть, поливать и прореживать, но и выкопать и вывезти урожай на завод. Надежде выделили гектар свеклы и полгектара для Елены, но вместе им довелось поработать недолго. Старшую сестру забрали поварихой на отдалённый стан, а эти полтора гектара достались в обработку младшей. Судьба нанесла ещё несколько ударов семейству Лютиковых: простудившись, умер брат Дмитрий, серьёзно заболела мать, и в начале войны погиб муж Марии, оставив ей новорождённого сына.
До войны колхозников, кроме основной работы, привлекали к строительству Большого Чуйского канала. Выполнять норму тринадцатилетней девчонке оказалась не по силам, но она старалась, как могла. Когда в Киргизию пошли эшелоны с эвакуированным заводским оборудованием, колхозников стали направлять на обслуживание железной дороги, укреплять откосы, менять шпалы, строить дополнительные разъезды. В семнадцать лет Елену призвали в Трудовую армию, закрепив за железнодорожным ведомством, и ей довелось хлебнуть всю горечь военного лихолетья. Тяжелая мужская работа, жизнь в казармах, плохое питание и строжайшая дисциплина, когда за опоздание на работу можно было получить три года тюрьмы, а за прогулы все десять, всё это испытала она в полной мере.
В радостный день Победы звено из восьми девушек работало в русле реки Норус. Чтобы усмирить неистовые горные воды, способные подмыть опоры железнодорожного моста, поперёк речки воздвигали каменные уступы. Без сапог, по колено в ледяной воде, ворочали девчата огромные валуны, когда из ближайших домов выскочили люди с криками: «Война закончилась». Наконец-то свершилось, хотелось прыгать от радости, обнять и перецеловать всех подряд, но бригадир, пожилой эстонец, не позволил оставить работу, поскольку приказа праздновать не поступало. Вот тут и сдали девичьи нервы, вся ненависть к бездушному бригадиру, подворовывавшему их и без того скудные пайки и не позволявшему лишний раз присесть, чтобы согреть озябшие ноги, выплеснулось в желание избавиться от надсмотрщика. Бог уберёг Елену от злодеяния, огромный валун, вроде бы случайно выпавший из её слабых рук, с грохотом пронесся по склону рядом с сидевшим у воды бригадиром. Что произошло дальше, Елена Ивановна вспоминает с трудом. Из-за внезапного жара у неё подкосились ноги, и вечно мрачный и злой эстонец смилостивился, а может, испугался, что трудармейка умрёт прямо на рабочем месте, спровадил её домой. Сил хватило дойти до железнодорожного вокзала, где на цветочной клумбе она решила передохнуть, но подняться уже не смогла. Подобрали её девчата из бригады, возвращавшиеся поздно вечером, и отвезли в больницу Кара-Балты. Десять дней Елена находилась без сознания. В переполненной больнице её положили на веранде на набитый камышом матрас, кишащий клопами.
– Эти досаждающие кровососы не дали мне спокойно умереть, – шутила потом Елена Ивановна. До сентября сыпной тиф терзал свою жертву. В то лето Елене исполнилось 19 лет.
Самые яркие впечатления тёщи относились к короткому периоду в её жизни – поездки на Кавказ. Ещё неокрепшая после недуга, она с больной матерью в первый послевоенный год по железной дороге, забитой возвращающимися домой эвакуированными и демобилизованными, отправилась за лучшей долей. В Нижний Чегем Кабардино-Балкарии командировали служить мужа старшей сестры Надежды, и та позвала к себе маму, в заманчивых красках описав райский край и богатые колхозы. Проработав два года на ферме, Елена окрепла, расцвела, набрала вес, и молодые горцы стали заглядываться на рыжую доярку. Один высокий и красивый, покоривший девичье сердце, засылал сватов, но мать Агафья отказала завидному жениху, срочно засобиравшись обратно в родную Киргизию. Вспоминала о своей первой любви Елена Ивановна всегда с тихой грустью.
Вышла замуж Елена Ивановна из жалости. Вернувшись на родину, она устроилась работать на фрунзенский мелькомбинат старшим обойщиком. В её распоряжении находился целый ряд механизмов: сита различных систем, где негодные частицы проваливаются, а добротные передвигаются далее в сепараторы и обоечные машины, откуда зерно выходит готовым к помолу. Ударно выкладываясь по полной, за двадцать лет заслужила она более десятка Почётных грамот. Вместе с ней трудился разнорабочим её сверстник – маленький щуплый паренек Венедикт. Тихий и безотказный, он состоял на побегушках у всех, кто нуждался в помощи. Всё валилось из его рук, и рабочие шпыняли его при каждом удобном случае. Возможно, мукомолы знали его историю. Во время войны он работал на заводе им. Фрунзе, там шестнадцатилетнего пацана уличили во вредительстве. Из старой транспортерной ленты он вырезал стельки, и, примотав их к ноге тряпьём и шпагатом, справил себе зимнюю обувку. Кара за расхищение социалистической собственности последовала неукоснительно, быстрый суд вынес решение – дать вредителю три года лагерей. Впрочем, обо всём этом Елена узнает позже. Ей же он поведал грустную историю о раскулаченном отце, который владел скобяной лавкой на Алтае. Отец разорения не перенес, запил и умер, оставив красавицу жену с двумя малолетними детками. Видя его мучения, Венедикт не притрагивался к спиртному. Скоро волна репрессий нависла над их семейством, и отправили бы их по этапу, если бы на статную красавицу не загляделся красный командир. Отчим перед отъездом на фронт перевез семью во Фрунзе, подальше от знакомых, знавших о «буржуйском» прошлом его супруги. Погиб их спаситель в сорок первом под Москвой, а вскоре умерла и мама.
Венедикт и Елена поженились, и через год у них родилась дочь Валентина, а затем сын и ещё одна дочь. Спокойный и апатичный Веня, не приспособленный к выживанию, оказался полной противоположностью Елены Ивановны, решительно пробивавшей дорогу к светлому будущему для своих деток. Когда старшая дочь училась в институте, а сына забрали в армию, они разошлись, поделив квартиру и прорубив два отдельных входа. С распадом Союза и массовой миграцией Венедикт с новой женой уехал в Рязанскую область, где оторванный от детей и внуков вскоре умер. Елена Ивановна так его и не простила.
– В семье мужчина обязан стать добытчиком: построить и содержать жильё, заботиться о будущем детей, а когда глава семьи палец о палец не ударит, это не мужик. Я на работе по две смены вкалывала и дома всё готовила, детей обстирывала, да ещё у богатой еврейской семьи полы мыла да убиралась, а в это время мой Веня на диване лежал да газетки почитывал. Очень он политикой интересовался. Ненавижу я лодырей, сами не хотят для себя постараться, а все у них кругом виноваты, что жизнь не заладилась. Работать надо, пахать как лошадь, и всего добьёшься. Прости Господи, поначалу я думала, не свезло дочке, выбрала себе муженька, как папаша её преподобный, но признаюсь, ошиблась, – оправдывалась Елена Ивановна.
– Это благодаря вам я научился не ждать манны небесной и деткам твердил, что надеяться нужно только на себя, – переправлял я комплимент в её адрес. Говорил я искренне, с возрастом осознавая, какую важную роль сыграла тёща в благополучии нашей семьи.
И все же женское счастье не обошло стороной мою тёщу, даровав замужество с Иваном Ивановичем, хозяйственным и мастеровым весельчаком. Своими изувеченными руками он мастерил мебель, сделал капитальный ремонт жилья, установил водяное отопление и засадил придомовой участок элитными сортами плодовых деревьев. В курортный сезон он исполнял функции снабженца в заводском пансионате на Иссык-Куле, и тёща постоянно его сопровождала. Кроме того, раз в два года Ивану Ивановичу как инвалиду войны давали путёвки на курорт, куда они ездили тоже вдвоём. Жили они дружно почти двадцать лет, а расстались глупо.
К 50-летию Победы всем героям войны (Иван Иванович, кроме двух орденов Красной Звезды, имел и боевой орден Отечественной войны II степени) пообещали выдать благоустроенные квартиры. По существующим нормам ветеран, прописанный у Елены Ивановны, в жилье не нуждался и очень переживал по этому поводу:
– Живу у жены в примаках, а если разонравлюсь, выгонит меня, куда мне, старому, податься, да и хочется с тёщей твоей на старости лет пожить по-человечески, с теплым туалетом и горячей ванной, – по-свойски откровенничал отчим супруги.
Развелись они вроде как формально. Иван Иванович прописался в семейном общежитии завода, хотя оставался ночевать там редко. Квартиру ему дали в центре города с видом на площадь Победы и Вечный огонь. Как говориться, живи и радуйся. Однако, завистливые языки заподозрили аферу, уж очень часто встречались разведенные супруги и даже стали жить совместно в новой квартире. Чтобы успокоить пересуды, Елена Ивановна вернулась в свой дом, свидания их становились всё реже, хотя оба тяжело переживали разлуку. Через два года Ивана Ивановича не стало.
Так Елена Ивановна осталась одна: невестка–немка увезла жить её сына в Германию, младшая дочь отправилась на заработки на американскую базу в Афганистан и задержалась там на восемь лет, а я, к тому времени, защитив кандидатскую диссертацию и открыв свой бизнес, постепенно становился любимым зятем. Чтобы не скучать в четырёх стенах, Елена Ивановна, пока хватало силы, дежурила на вахте студенческого общежития. Общение с молодёжью доставляла ей массу удовольствия. Думаю, что рассказывала она им свою трудовую биографию и делилась жизненным опытом. Удивительно, но знание бытия позволяло ей предвидеть события и поступки окружающих её людей. Прогнозы Елены Ивановны сбывались с почти стопроцентной вероятностью. Слушая радио и просматривая новостные каналы по телевизору, Елена Ивановна находилась в курсе всех мировых событий и всегда имела свое мнения о политиках. Спорить со старым человеком сложно, да по большому счёту и бесполезно, я всегда становился на сторону тёщи, чем и заслужил её расположение.
И все же чувство вины за сухость в общении и невысказанную благодарность поколению победителей не оставляет меня. На марше «Бессмертного полка», мы с супругой пронесли портрет моего отца, сражавшегося на Ленинградском фронте, а потом зашли в гости к тёще поздравить её с праздником.
– Молодец, надо ценить своих родителей, – рассматривая старое фото отца в будёновке, – вздохнула тёща. – А что же вы мой портрет не сделали? У меня вон сколько медалей участницы трудового фронта!
– Ну что ты, мама, там только погибшие и умершие, а ты у нас живая, –не задумываясь, ляпнула Валентина.
– По-твоему получается, чтобы ценили и вспоминали тех, кто в тылу для Победы работал, сил не жалея, умереть надо?
– Мамочка, не говори глупости, – бросилась к ней с объятиями дочь, – суть марша, показать, что ушедшие герои остаются в памяти потомков, хотя не знаю, может, кто-то нёс портрет своих живых родственников.
В этот же год тёща нас оставила. Пожелание её исполнилось – внучка и правнучки в рядах «Бессмертного полка» пронесли по центральной улице Бишкека портрет Елены Ивановны – рядовой труженицы тыла.