Позднее раскаяние
Переселение деда в Сибирь связано, скорее всего, со Столыпинской реформой, когда крестьянам центральных областей давали землю на периферии Российской империи. Тогда мой дед с женой и детьми покинул родные края на Рязанщине и обосновался в деревне Плотниково, в то время Томской губернии. Мой отец, Михаил Алексеевич, родившийся в 1908-м, три года ходил в церковно-приходскую школу и, умея читать и писать, считался человеком образованным. До войны отец работал в сельпо (сельском потребительском обществе) продавцом, или, как записано в его трудовой книжке, работником прилавка. На войну папа ушел в сентябре 1941 года и сражался на Ленинградском фронте. Об участии в боевых действиях он рассказывал мало, только иногда жаловался на боль в ногах, в которых носил маленькие осколки. После ранения и второй контузии в конце 1944-го отца перевели кладовщиком в полевой эвакуационный пункт. В этой должности в звании старшего сержанта он и встретил Победу где-то под Кенигсбергом. Летом 1945 года их подразделение перебросили на Восточный фронт воевать с японцами. Отец написал письмо домой, что их эшелон будет проходить через родные сибирские края. Мать ездила в Ачинск, жила там неделю, чтобы несколько минут повидать отца, но эшелон прошел без остановки. К счастью, на Дальневосточный фронт отец не попал, доехал только до Байкала, когда пришло сообщение о капитуляции Японии. Поздней осенью 1945-го он вернулся домой. У меня хранятся его награды «За боевые заслуги» и «За оборону Ленинграда».
После войны отец вернулся на прежнюю работу, но, как вспоминала мама, убытки от его торговли превышали зарплату. По доброте душевной он часто отпускал сельчанам товары в долг, а потом сам же за них и рассчитывался. В пятидесятых годах его перевели в экспедиторы. Мудреная должность объясняется просто: папа на лошади, запряженной в телегу или сани, развозил продуктовые товары по магазинам со склада и с хлебозавода. Огромного мерина, которого звали Золотой, параллельно использовали и в нашем домашнем хозяйстве. В конце рабочего дня его отгоняли на совхозную конюшню, что вменялось мне в обязанности. Но потом, как говорили в нашей семье, Золотого «сдали на колбасу», а отца перевели работать на строительство пивзавода. После его пуска в эксплуатацию отец несколько лет, уйдя на пенсию, проработал там же охранником. На Плотниковском пивзаводе начинал свою трудовую деятельность и я. Следуя по стопам отца, на последних школьных каникулах я работал извозчиком на стройке, подвозя на лошадке строителям цемент и прочие стройматериалы. Мой отец, как крестьянский сын, очень далекий от техники и еще дальше от музыки, мечтал, чтобы я стал летчиком или скрипачом.
Имея во дворе многообразную живность, отец не мог отрубить голову даже курице, это нелегкая доля ложилась на маму, а заколоть поросенка приглашали соседа. Но вот в чем отцу не было равных, так это в заготовке сена. Он без устали махал своей огромной косой (у нас она называлась литовкой) с утра до вечера, и угнаться за ним не удавалось никому из родственников. Еще осталась в памяти его доброта, он любил своих детей и в свободное время зимними вечерами рассказывал разные истории и сказки, к тому же он знал на память множество стихотворений и декламировал пушкинского «Утопленника»:
Прибежали в избу дети,
Второпях зовут отца:
– Тятя, тятя, наши сети
Притащили мертвеца...
Я живо представлял себе эти жуткие картины, каждая строчка стихотворения врезалась в детскую память, и сегодня я знаю его наизусть. Еще папа любил читать газеты, ему, как коммунисту (он вступил в партию на фронте в 1943 году), вменялось в обязанность подписываться на центральные и областные издания, и он часто пересказывал нам их содержание со своими комментариями.
Жили мы, как все в нашем поселке, довольно бедно, любая обновка представлялась событием для семьи. Старшая сестра вспоминала: когда она поступила в педагогический институт, ей понадобилось зимнее пальто. Папа приехал к ней в Кемерово, и они обошли все магазины, но все пальто стоили гораздо дороже той суммы, которую привез отец. И вот в одном магазине нашли то, что искали. Папа радовался до слез, что может одеть свою дочку, хотя пальто сестре ужасно не понравилось, но она не подала виду, ей было жаль отца. И еще одна особенность нашего семейства, а может, примета того времени, до сих пор удивляет меня. В доме часто останавливались незнакомые люди, жили мы на Центральной улице, недалеко от железнодорожного вокзала, и пустить переночевать постороннего человека казалось в порядке вещей.
Моя мама, Плотникова Мария Романовна, родилась в 1911 году в старинной деревне Черемичкино – это несколько домиков на берегу мелкой реки в 20 километрах от станции Плотниково. Родители мамы были чалдонами, так называют коренных сибиряков, которые заселяли эти места еще в XVII-XVIII веках. Детство мамы выпало на бурные революционные годы, поэтому учиться ей не довелось, подростком ее отдали помогать по хозяйству к чужим людям. Праздники не выпадали в ее судьбе, а лишь трудовые будни и каждодневные заботы – чем накормить детей и внуков, как управиться с домашней скотиной и огородом.
При проведении советских акций борьбы с неграмотностью соседка-школьница навещала нас, и я помню безуспешные мамины попытки выучить буквы. Мама была тихой, спокойной женщиной, ругаться и постоять за себя она не умела, терпела частые посиделки отца с фронтовыми друзьями, а еще раньше – его измены. Иногда она вспоминала свою горькую сиротскую судьбу, как с тремя детками семь лет ждала мужа сначала с армейской службы, а потом – с фронта. Как терпела помыкания старого свекра, постоянно ворчавшего, что непутевый сын повесил на его шею хомут из прожорливых ртов. Острой болью в душе отзывались подзатыльники, которые старик беспричинно отвешивал своим внукам, а она безропотно сносила его жестокость, поскольку деваться было некуда. После возвращения мужа солнышко заглянуло и к ней в окошко. Наверстывая пролетевшее в разлуке времечко, они успели родить еще троих. Я появился последним, когда маме исполнилось сорок два года, и на меня возлагали большие надежды на помощь и заботу в старости, называя «поскребышем».
Обремененная детьми, внуками, огородом и большим домашним хозяйством, мама безропотно несла свой крест. Ее христианская покорность передалась и детям. Меня до сих пор поражает одна особенность ее характера. Начало каждого большого дела – сенокос или уборка картошки – в семье носило элемент торжественности, даже, можно сказать, праздника. Косцам готовился сытный неординарный обед, часто резали курицу или покупали рыбные консервы, что тоже было деликатесом на нашем столе. С шутками, подтруниванием над младшими, соревнованиями, кто быстрее и лучше, протекал этот тяжелый и монотонный крестьянский труд. Для мамы же такие мероприятия представлялись вроде современных выездов на пикник, она воспринимала эту работу не как тяжелую повинность, а как приятное завершение еще одного цикла работ – пожинание плодов.
Семья жила за счет, как тогда называли, подсобного хозяйства, хотя по большому счету оно оставалось основным. Мы держали корову, иногда с телочкой или бычком, которых сдавали в то же сельпо, чтобы купить одежду. Когда корова телилась – а это, как правило, приходилось на период разгула сибирских морозов, – теленочка заносили в дом и держали до месяца, пока он окрепнет. Родители откармливали одну или двух свиней, которых забивали к зиме на мясо. Содержались в хозяйстве куры, гуси, утки и овцы, из шерсти которых мама вязала всем носки и варежки, часть шерсти шла на изготовление валенок. В начале шестидесятых постановлением Никиты Хрущева поголовье домашних животных в подсобном хозяйстве предписали ограничить. Овцы выходили за установленный лимит и, согласно директиве, подлежали закланию. Мы скрывали своих овец, не гоняли их в общественное стадо, и одно лето – тогда мне было одиннадцать лет – я пас наших овечек в лесопосадках, потом мы год прятали их в стайке, и мне приходилось заготавливать для них свежую траву, но в конце концов правительство своего добилось – овец пустили на мясо.
Следующий этап борьбы государства с мелкособственническими пережитками осуществлялся под благим лозунгом сближения города и деревни. В борьбе за чистоту социалистической деревни от коровьих лепешек ввели в жизнь изощренное постановление. Общественному стаду запретили входить в поселок. Владельцев коров обязали встречать стадо на околице, там, в чистом поле, их доить и подкармливать. Ранним утром и вечером, невзирая на погоду, сотни женщин с полными ведрами шли около четырех километров туда и столько же обратно, чтобы напоить своих кормилиц и принести молоко для своих деток. Каждый день мама проходила эти пятнадцать издевательских километров, но от коровы не отказалась, в отличие от большинства семей в нашем поселке. После трех лет таких испытаний поселковое стадо сократилось втрое, но после отмены этого постановления коров в поселке не стало больше. А мама держала корову даже тогда, когда мы выросли, правда, на наше место уже подоспели внуки, но никогда она не возмущалась, не протестовала, смиренно переносила все жизненные невзгоды. Зимой она тоже вставала первой. За ночь сибирские морозы выстуживали наш дом, как бы мы его ни утепляли, нужно было растопить печь, приготовить еду, и так всю жизнь без отдыха и ропота. При всей своей загруженности она редко перекладывала заботы по дому на детей, учеба в школе стояла на первом месте, может, поэтому все мы получили высшее образование.
После смерти отца мама прожила недолго, она плохо видела, ей трудно было ходить. Моя сестра, сельская учительница, взяла ее жить к себе в благоустроенную квартиру, а наш домик выкупил для своих рабочих пивзавод. Мама после долгой хлопотливой жизни оказалась не у дел. Она почти не выходила из своей комнаты. Нашу последнюю встречу с ней мы долго сидели молча, она держала в своих руках мою ладонь и тихо вздыхала. Руки ее были мягкие, полупрозрачные, словно вылеплены из воска. Ее очень беспокоило, что директор пивзавода, забрав дом, полгода не отдает деньги, и все ее разговоры крутились вокруг этого. Расчет за дом мы получили, когда мамы уже не стало. Я осознавал, что мы больше не увидимся и я плохой сын. После окончания института я распределился в геологоразведочную партию на Дальний Восток удовлетворять свою страсть к путешествиям, но когда стало трудно, то вернулся поближе к родителям. В Кемерово для меня нашлась высокооплачиваемая работа в солидном изыскательском тресте, я видел, как довольны родители, но через пару лет снова уехал за мечтой в Киргизию поближе к обожаемым горам.
До сих пор меня не оставляет чувство вины за неоправданные надежды родителей, что их «поскребыш» станет опорой в старости.